«Рождественская песнь» в Канун Рождества

СамАрт, наверное, самый музыкальный из всех драматических театров и города, и области. Я насчитала в репертуаре не меньше шести спектаклей, обозначенных как «музыкальные» или «мюзиклы». Последний мюзикл случился в минувшем декабре, как раз в канун и Рождества, и Нового года, и буквально не сходил со сцены во все предпраздничные и послепраздничные дни.

«Рождественскую песнь в прозе. Святочный рассказ с приведениями» Чарльза Диккенса принято считать первым произведением в ряду так называемых рождественских (святочных) сюжетов, необычайно популярных в XIX веке, а потом подзабытых или иронически переосмысленных. В центре такого сюжета – некое мистическое событие, которое обязательно случается в рождественский сочельник или в один из дней после Рождества на святках. Чудо – это награда за добродетель, или спасение от голода, холода, неминуемой смерти, или, как у Диккенса, прозрение. Скряга Эбенизер Скрудж, всю жизнь проживший мизантропом, ставящий деньги выше людей, не знающий милосердия и, казалось бы, напрочь лишенный нормальных человеческих чувств, вдруг преображается, осознаёт, что любовь к ближнему есть единственная ценность на земле, и становится убежденным филантропом.

Спектакль вполне ожидаемо начинается с лондонского тумана, сквозь который едва пробиваются тусклый солнечный свет и очертания города: силуэты домов и башни Биг­Бена, остроумно выстроенные из множества чемоданов. Среди них – и контора Скруджа, и его жилище.

Хор – одетые в черное, в тумане с трудом различимые и кажущиеся совершенно одинаковыми человеческие фигуры – поет о Скрудже, о его скупости и жестокости, которые подтверждаются последующими сценами: злобный скряга отказывается жертвовать на благотворительность, не соглашается дать отсрочку должникам, грубо обходится с бедным клерком, с единственным племянником. В общем, скверный человек, для которого всё чепуха и вздор, кроме денег. И даже Рождество – лишь досадная помеха в привычном ритме его жизни.

Алексей Меженный словно сошел с иллюстраций к диккенсовским книгам. Точно пойманный типаж обозначен и гримом, и костюмом, и манерами. И в «разговорных» репликах, и в вокальных номерах его интонации резки, неприязненны. Люди его раздражают, и лишь взобравшись в полном одиночестве на вершину чемоданной пирамиды, где расположилась его постель, он выглядит умиротворенным и вполне довольным.

На этом заканчивается пролог, продемонстрировавший все пороки Скруджа, и начинается череда мистических событий. Первое из них – явление духа Джейкоба Марли, того самого умершего компаньона. Персонаж Алексея Елхимова является в сером одеянии, словно в облаке, и с цепями – воплощением прижизненных грехов. Явившийся следом за ним Дух Прошедшего Рождества (Ольга Ламинская) ярким светом, струящимся из его (ее) головы (эффектный парик с длинными светящимися нитями), освещает прошлое Скруджа. Вот он маленький мальчик, оставшийся один в школе во время рождественских каникул, зачитывается любимыми книгами и мечтает о приключениях. А вот юный ученик в лавке, празднующий Рождество в веселой компании таких же, как он, бедных, но жизнерадостных людей. И, наконец, роковой момент, когда жажда денег убила в нем веселость и лишила его способности любить.

Затем является Дух Настоящего Рождества. Это опять Алексей Елхимов, только теперь нарядный и веселый, с маленькими игрушками, прицепленными то там, то сям к его костюму. Он открывает перед Скруджем двери домов простых людей, которые благоговейно и радостно встречают светлый праздник вместе со своими близкими в любви и заботе. Пространство сцены, как и в прежних видениях, словно бы расширяется, нагромождения чемоданов раздвигаются и становятся почти невидимыми.

Сначала возникает белый шатер, под сводами которого собирается семья скромного клерка Боба Крэтчита (Ярослав Тимофеев) – его жена (Екатерина Образцова), дочери (Ирина Бурич и Ольга Петрик) и маленький Тим, больной мальчик с костыликом. Вполне прозрачная аллюзия к святому семейству. Все Крэтчиты ярко­рыжие – их нарочито объемные парики, вероятно, должны напомнить о нимбах, которых эти абсолютно добрые и благочестивые люди заслуживают. Так же нарочиты и деликатные, смиренные интонации, жесты и взгляды, выражающие всеобъемлющую любовь друг к другу и ко всему миру. Несмотря на эту нарочитость, сцена в семействе Крэтчитов и вокально, и драматически самая трогательная и убедительная. Здесь музыка звучит не столь громко, как в большинстве других эпизодов, благодаря чему хорошо слышны голоса. Да и партии святого семейства, их сольные номера и ансамбли показались в музыкальном отношении самыми интересными.

Другой праздник – молодой, задорный, по-настоящему веселый – увидел Скрудж в доме своего племянника и его жены.

Совсем не случайно, конечно, что маленького Скруджа­мечтателя и больного малыша Тима, тоже мечтающего о том, чтобы выздороветь и бегать по траве за воздушным змеем, играет Анастасия Вельмискина, молодого Скруджа и его племянника – Ренат Набиуллин, а жену племянника и невесту молодого Скруджа, с которой он расстался, когда вступил на путь стяжательства, – Елена Боляновская. Именно благодаря этим параллелям мы и понимаем, что происходит с героем, как и почему совершается его чудесное перерождение.

От третьего визитера, Духа Будущего Рождества, Скрудж узнаёт о своей собственной смерти, которая ни у одного человека не вызовет ни огорчения, ни сострадания, а также о смерти малыша Тима, которого горько будет оплакивать вся семья. Это становится кульминационной точкой и в жизни героя, и в спектакле. Наутро Скрудж просыпается другим человеком: улыбается, радуется жизни, начинает направо и налево раздавать деньги и творить добро и, наконец, всей душой постигает истинную суть Рождества как времени «прощенья и любви» – он отыскал в своем сердце любовь к людям и получил шанс на прощение своих грехов. Все, как и положено в святочном рассказе, хорошо. Но, как говорилось в старой книжке, что-то не хорошо.

О чрезмерно и неоправданно громкой «минусовке» я уже писала. В предыдущих музыкальных спектаклях СамАрта пение актеров было более отчетливо слышно и слова в основном понятны. В этот раз музыка глушила не только отдельные голоса, но и хоровое пение. Если звука было слишком много, то света явно маловато. Спектакль очень тёмный. Конечно, в сценах пролога (туманный Лондон), в явлении третьего духа (трущобы и кладбище) это понятно и оправданно, хотя все-таки избыточно. Но света явно не хватает и в сценах праздника. Ждешь контраста, яркости, радости, финального апофеоза – Рождество все-таки, но ощущение, что лампочку включили вполсилы.

Не порадовала и хореография. Хотя труппа СамАрта не только поющая, но и танцующая, и в прежних спектаклях актеры справлялись с гораздо более сложными задачами. Особенно удивила сцена праздника в воспоминаниях Скруджа: музыка отсылает то ли к шотландским, то ли к ирландским мелодиям, а танцевальные движения никак не складываются в какой-то внятный и хотя бы отдаленно узнаваемый образ.

И тем не менее Рождественская песнь прозвучала и прославила светлый праздник благих надежд. От предыдущих музыкальных спектаклей этот отличается минимальным количеством «разговорного» текста и большим объемом весьма сложных вокальных номеров, с которыми актеры справились, по-моему, вполне успешно. Второе пришествие Диккенса на самартовскую сцену показалось интересным, и зрители, судя по всему, спектакль приняли. И все-таки «Оливер Твист» по-прежнему остается моим фаворитом.

 

Татьяна Журчева, «Свежая газета. Культура», №1, январь 2025