Расправим наши лица
Давным-давно, тридцать два года тому назад, так называлась моя рецензия на спектакль «Поминальная молитва», поставленный в СамАрте в 1991 году. Сначала хотела было придумать другое название. Но что может быть лучше и точнее этой горинской реплики? К тому же и в анонсе было написано: «Поминальная молитва». Возвращение».
В этом «Возвращении» есть, конечно, некоторое лукавство, эффектный рекламный ход для зрителей среднего и старшего возраста. Вернулось название. Но невозможно вернуть спектакль. За три десятилетия изменилось всё. Другая страна, другие люди - и актеры, и зрители - иных уж нет, а иные изрядно повзрослели. Да что там - весь мир изменился. И крамольная мысль мелькнула: а к месту ли, ко времени ли нынче эта романтическая сказка? Тогда в контексте перестроечной и постперестроечной эйфории она давала надежду на то, что все плохое позади. А что сегодня?
***
Спектакль Александра Кузина начинается, как и написано в пьесе, завещанием Шолом-Алейхема, сто десять лет тому назад подарившего миру Тевье-молочника. Предчувствуя скорый конец, писатель просил своих потомков вспоминать его молитвой либо каким-нибудь из его самых веселых рассказов: «И пусть мое имя будет ими помянуто лучше со смехом, нежели вообще не упомянуто...»
Своеобразным контрапунктом этим словам звучит старинный поминальный распев:
Как ходил же грешный человече...
Только надо грешну человеку
Один сажень земельки
Да четыре доски.
Актеры - пока еще не персонажи - поют чисто, красиво; тихий, печальный мотив, бесхитростные слова о бренности земного бытия трогают душу, настраивают на элегический лад. И сразу, контрастно, открывается взору подчеркнуто яркая и откровенно сказочная деревня Анатовка, в которой мирно живут люди разных национальностей и религий. Символизирует эту редкостную гармонию огромное дерево: круглая крона его, словно плодами, увешана домиками с приветливо открытыми окошками, в которых по вечерам зажигается свет. Образ легко узнаваемый, отсылающий сразу и к мифологическому мировому дереву, и к круглому гранату, символу Иерусалима - Земли обетованной. Распев лейтмотивом еще не раз прозвучит в спектакле, напоминая о суровой реальности, и с первых же слов заглавного героя мы узнаем о тяготах жизни бедного человека, которого к тому же Бог благословил пятью дочками, а их надо и прокормить, и замуж выдать. Однако в первом действии, несмотря ни на что, сохраняется ощущение абсолютной идиллии.
Режиссер не отступает от заданного драматургом игрового приема. Игорь Рудаков, как и положено протагонисту, организует действие, распределяет роли. Надевает картуз - и вот он уже Тевье-молочник, впрягшийся в телегу. А вот жена его Голда (Ольга Агапова) с дочерьми. А это местный богатей, хозяин мясной лавки Лейзер Волф (Сергей Захаров), человек простой, грубоватый, но с добрым сердцем. А вот соседи: друг Степан (Дмитрий Добряков), готовый всегда прийти на помощь, а еще православный священник (Сергей Макаров), мудро объясняющий все Божьим промыслом, и еврейский раввин (Алексей Елхимов), столь же мудро уповающий на Бога. И много еще других жителей небольшой деревни где-то там, на западе Российской империи. Молятся все эти люди по-разному, после смерти лежат на разных кладбищах, но живут вместе, дружат, поддерживают друг друга в трудную минуту.
Даже урядник (Юрий Коннов) - один на всех. Бог у людей может быть разный, философски замечает Тевье, а власть одна. И этот единственный на всю Анатовку представитель власти просто-таки сказочно добр, по-соседски прост. Но именно он становится тем звеном, что связывает милую деревенскую пастораль с настоящей, отнюдь не идиллической жизнью. Именно ему надлежит, хотя и подневольно, представлять ту не очень понятную, но неумолимую силу, которая разделяет людей на «чистых» и «нечистых», «своих» и «чужих» - по крови, по вере, по... Бог знает, по каким еще признакам. Но это будет потом. А пока все противоречия и недоразумения разрешаются мирно, все счастливы и даже благополучны вплоть до прихода погромщиков на свадьбу.
Правда, погром получился хоть и громкий - девушка (Анжелика Кричмарь), выкрикивающая черносотенные лозунги, голоса не жалеет, - однако неубедительный. Значительная часть ответственности за это лежит, я полагаю, на авторе. Возможно, Горин хотел сделать что-то вроде пародии, не столько разоблачить, сколько высмеять изрядно активизировавшихся тогда, на рубеже 80-90-х, антисемитов. Но ни в одном спектакле - а видела я их в разное время порядочно- эта сцена ни разу не получилась ни по-настоящему страшной, ни по-настоящему смешной. А жаль. Потому что именно перед приходом погромщиков и звучат как раз мудрые слова ребе: «..расправим лица и сделаем их приятными для взгляда… Разве не смотрит на нас с неба наш Главный фотограф?!.. Разве не болит у НЕГО сердце за всех нас? Доставим же ЕМУ радость, люди!...». Не получилось, однако.
Второе действие уводит нас от сказочной красоты и идиллии к той самой суровой реальности, о которой настойчиво напоминают незатейливые стихи, а в большей степени пронзительная в своей какой-то безысходности мелодия народного распева. Яркие летние краски сменяются зимней белизной и приглушенным сумеречным светом, люди мерзнут, и вместе с холодом обрушиваются на них беды одна за другой.
Тевье повторяет судьбу библейского Иова, которого Бог испытывает, лишая его последовательно всего, что ему дорого. А тот не ропщет, но смиряется со всеми своими несчастьями, не восставая против воли Божьей. За что был и исцелен, и вознагражден богатством «вдвое против прежнего».
Тевье, однако, хоть и толкует Священное Писание, с Богом и спорит, и шутит, и обижается на него. У Игоря Рудакова он вообще довольно задирист, достаточно еще молод и крепок. А если походка его порой тяжеловата, то не от старости, а от тяжелой работы, от немалой физической силы. И взгляд не смиренный, не добренький, а суровый, порой непримиримый. Его Тевье скорее бунтарь, чем смиренник. Хотя временами и ощущается какое-то странное несовпадение между словесной покорностью и внутренним протестом. Бог, похоже, в его представлении остается некоей абстракцией, и обращение к нему скорее походит на привычный ритуал, чем на искренний, хоть и односторонний диалог. Зато с Голдой - неизменной партнершей Ольгой Агаповой - диалог выстраивается сердечный и точный.
Голда - душа дома, душа того идиллического мира, который сотворил себе Тевье. Она связывает его, книгочея и талмудиста, с миром бытовым, реальным, миром повседневных забот, ведомых любой женщине. И эта связь актрисе вполне удается: ее Голда мудра и наивна, лукава и бесхитростна, остроумна и сентиментальна. В первом действии - в домашних хлопотах, на веселой свадьбе старшей дочери - она неизменно в центре внимания, собирает вокруг себя всех чад и домочадцев. Да и по мизансцене стол, вокруг которого хлопочет хозяйка дома, в самом центре.
Во втором Голда как будто постепенно утрачивает свою силу, и стол из центра смещается куда-то вбок. И хотя по-прежнему к нему привычно устремляются все, кто появляется в доме, но никогда он уже не будет празднично накрыт, никогда не соберутся за ним все вместе - гости, муж, дочери. Старшая, Цейтл (Ольга Петрик), счастливо вышла замуж за небогатого, но любимого Мотла (Павел Маркелов); средняя, Годл (Олеся Цой), уехала в Сибирь вслед за любимым, но политически неблагонадежным Перчиком (Владислав Кричмарь). Хава (Елена Боляновская) никуда не уехала, но переменила веру, чтобы соединиться с любимым, но православным Федором (Сергей Дильдин). Остались только две самые младшие, неумело пытающиеся помогать по хозяйству Шпринца (Анастасия Вельмискина) и Бейлке (Александра Баушева).
Осиротел дом, осиротел стол. Тевье за него практически не садится, поворачивается или боком, или вовсе спиной. Присаживается на минутку задумчивый, эпически невозмутимый Степан и неожиданно признается, что когда-то безнадежно мечтал жениться на Голде. Кое-как примостившись с краю, одиноко уплетает суп голодный и замерзший Менахем-Мендл, «человек воздуха», перекати-поле (Алексей Меженный). Суетливый, торопливый, сыплющий словами, словно горохом, с несуразно длинными - из-за узких коротких рукавов и узких коротких брюк - руками и ногами, он смешон, временами даже жалок. Но, наверное, есть своя логика в том, что именно ему доверяет Голда перед смертью судьбу Тевье и заботу о нем.
Кульминацией спектакля должен стать предсмертный монолог Голды, когда обезноженная, умирающая женщина собирает последние силы, чтобы облегчить роды дочери. В словах ее-тысячелетний суровый опыт древнего народа, которому не на кого надеяться, кроме как на Бога и на себя. «Господи, возьми мою душу и передай ей!» - произносит она и умирает, уходит со сцены, чтобы освободить место вновь рожденной Голде. Правда, почему-то нет ощущения свершившегося великого таинства, той связи с космосом, благодаря которой не просто рождается новый человек, но начинается новый круг вечного бытия. Может быть, потому, что еще до этой смерти дом Тевье и Голды практически был разрушен и сохранял лишь видимость целого?
Развязка наступила задолго до известия о вынужденном переселении, и настоящим потрясением оно, странным образом, не стало. Потому, наверное, и смех в финале не стал знаком освобождения, а значит, и победы над обстоятельствами. Таким его задумал Горин, так игралась эта сцена и в легендарном ленкомовском спектакле, и в том давнем, самарском. Теперь же сцена нелепого появления Менахема с мамой (в этой крохотной, но весьма колоритной роли опять, как и тридцать два года назад, Людмила Гаврилова) вызвала смех странный, какой-то безнадежный. Неукротимый Тевье смирился-таки. Он было замахнулся, чтобы срубить то самое «мировое дерево», но топор сломался. «Топорище гнилое», - констатировал урядник. Так и все сопротивление героя сломалось, как тот топор. А спектакль, начавшийся как веселое представление, наполненное шутками, музыкой, танцами, завершается толпой растерянных людей с чемоданами и узлами, застывших в неопределенности. Как сказано было в другое время и по другому поводу: «..люди не знают, что будет завтра, всего ждут и всё возможно» (Леонид Андреев,1902).
Татьяна Журчева, «Свежая газета. Культура»